В июле-августе 2009 года в Пермском крае проходила международная летняя школа «Пласты памяти». Её участники – немецкие и российские преподаватели, и студенты – пытались найти ответы на вопросы: Что такое сегодня в России память о ГУЛАГе? Кто и как её сохраняет и передаёт новым поколениям? Сделаны ли выводы? Идёт ли процесс переоценки недавних событий? В течение двух недель мы посещали музеи и места, напрямую связанные с государственным террором в советский период истории. Встречались с самыми разными людьми: сотрудниками музеев, волонтёрами, чиновниками, бывшими надзирателями, туристами и просто местными жителями. Размышления от этих встреч и легли в основу второй статьи, уже напрямую связанной с анализом современной культуры памяти о государственном терроре.

Сразу оговорюсь: нельзя сказать, что те интервью, которые мы брали в ходе летней школы, являются репрезентативными для формирования общей, целостной картины о существующей культуре памяти о ГУЛАГе и истории политических репрессий в современном российском (или пермском, если угодно) обществе. Я осознаю, что мой анализ страдает большой долей субъективности. Но вместе с тем, есть внутренняя убеждённость, что некие смысловые итоги этих самых интервью, дополненные моей предыдущей работой в «Мемориале», могут приблизить нас к пониманию того, как и что помнят сегодня люди в нашей стране о недавнем трагическом прошлом. И куда нам, гражданским активистам и всем тем людям, кто работает в этой сфере, стоит двигаться в будущем.

Первое, с чего хотелось бы начать, так это с позитива. Знаете, в нашей среде мы как-то часто привыкли говорить о «несчастном и заблудшем» народе, о том, как он равнодушно относится к собственной памяти, как он всё быстро забывает и ничему не учится, что совершенно выпадает некий прогресс, который пусть и медленно, но всё-таки идёт. И не в малой степени, благодаря нам, мемориальцам.

Первым позитивным моментом, отмеченным всеми участниками летней школы, стало то, что все нами опрашиваемые люди знают о ГУЛАГе, о политических репрессиях в советский период и имеют собственное (часто – весьма аргументированное мнение) о том, что собственно такое случилось в советской истории и почему. То есть, люди вполне свободно оперируют этими понятиями, вполне адекватно и точно осознают значение терминов, имеют представление о масштабах явления и основных исторических фигурах. Это то, что сегодня отобрать у них, выкинуть и предать забвению уже нельзя. Это часть их национальной истории. Пусть странной, пусть до конца необъяснённой, пусть страшной (а поэтому «лучше вслух о ней не говорить»), но истории национальной. Пессимистически говорить о том, что эта трагическая страница истории присутствует где-то на задворках сознания, памяти людей и очень легко запереть дверь, чтобы она так и осталась в темнице, уже не приходится. С этой историей россияне живут. И это самые разные, подчёркиваю, люди: от подростков до людей преклонного возраста, от крестьянина до чиновника, от богатых до откровенно бедных, чьи мысли, по крайней мере, внешне не уходят дальше вопроса, как прожить сегодняшний день.

Вторым позитивным моментом можно назвать растущее из года в год положительное отношение россиян к инициативам по сохранению этой памяти. Раньше мы, мемориальцы, как-то привыкли работать в среде недоверия, огульного отрицания со стороны большинства самого факта массовых политических репрессий и миллионов жертв советской государственной политики. Нам казалось, что людей, носителей так называемого «коммунистического сознания» (проще говоря, «совков») вокруг ещё так много, что нам ничего не остаётся, кроме как стиснуть зубы и упорно продолжать своё дело – копаться в архивах, публиковать списки жертв, воспоминания, вести уроки памяти в школах, ставить памятники… Сегодня, как мне кажется, ситуация, пусть не в корне, но изменилась. Люди нам сочувствуют, чаще откликаются на наши инициативы, говорят «спасибо». И это уже массово.

Отвлекусь немного. Не проходит и недели, чтобы я не получал на электронную почту Пермского «Мемориала» по нескольку запросов от граждан по своим репрессированным родственникам. Пишут люди самые разные – молодые и пожилые, из разных городов и даже стран. Все они увидели имена своих прадедушек и прабабушек на нашем сайте, в мартирологе пермяков, жертв репрессий. Для них это маленькое открытие, которое возможно, меняет всё их представление о XX веке. И необходимой деталью этого открытия стала наша работа. Тем сильнее и искреннее благодарность к нам, с одной стороны, и желание продолжить исследование собственной, семейной истории, а затем передавать её своему окружению – с другой. Мне это всё сейчас чем-то напоминает начало исторического бума конца 1980-х и начала 1990-х с той лишь разницей, что сейчас люди готовы видеть в новой, неидеологизированной истории не просто страну, а уже себя и своих близких. А это уже немало, согласитесь. Двадцать лет с того момента, когда об этом можно стало публично говорить, к чему-то всё-таки привели.

Конечно, многие из моих коллег, наверное, будут несогласны с такими радужными выводами. Согласен, что во многом они условны. Жизнь и люди в России очень разные, и вряд ли стоит считать подобную картину повсеместной. Однако, эта оценка, как мне кажется, даёт нам, мемориальцам, новую точку отсчёта, поворачивает нас на новое видение стоящих перед нами задач и заставляет думать об эффективности нашей работы.

С позитивом, наверное, пока всё. Гораздо интереснее понять, что роднит культуру памяти сегодняшних россиян от той, что была ещё лет десять назад. Тем более, что именно в 1999 году я пришёл в «Мемориал» и поэтому мне есть с чем сравнивать.

Первое, что бросается в глаза после интервьюирования людей, так это фрагментарность памяти россиян. Память о репрессиях – это часто память либо об одном событии или месте, одной судьбе, одном явлении. Ассоциативный ряд чрезвычайно узок. Грубо говоря, ГУЛАГ – это то, что показано в фильме «Холодное лето 1953 года». Или, в лучшем случае, то, что написано Солженицыным в рассказе «Один день Ивана Денисовича». В этой памяти нет картины сотен лагерных управлений и тысяч лагерных пунктов, разбросанных по всей стране, нет представления о том, что это карательное учреждение было самым что ни есть государством в государстве. Эта фрагментарность приводит к тому, что общая картина того, что стоит за понятием «ГУЛАГ» заполняется мифами. Для бывшего надзирателя политзоны «Пермь-36», а ныне сотрудника Мемориального музея (1), вся лагерная система не мыслится как огромный карательный механизм, в связи с чем, он не понимает, откуда столько шума вокруг этой темы. Для политзаключённых в лагере были созданы, по его мнению, вполне сносные условия жизни, кормили их даже лучше, чем питались местные жители, а в карцере для них был даже(!!!) деревянный пол, а не бетонный, как следовало по правилам. Для молодой студентки, работающей волонтёром при этом же музее, бывшая зона наоборот мыслится как некое исчадие ада. Разве что нацистских газовых камер и крематория нет. То есть люди воспринимают прошлое очень субъективно, заполняя пустоты своего незнания образами, навеянными либо из других источников информации, либо в соответствии со сложившимися взглядами на мир, представлениями о том, что добро и что зло.

Второй момент связан с тем, что память о государственном терроре – это память о жертвах, а не о преступлении государства. Вероятно, в этой персонификации истории людям легче воспринимать своё прошлое и здесь играют какие-то естественные законы. Но суть в том, что тогда не формируется представление о национальной трагедии, а присутствует лишь представление о какой-то дьявольской лотереи, разыгранной когда-то большевиками. В представлении молодого человека, посещающего бывший каторжный лагерь «Створ» (2) на реке Чусовой, его прадеду просто не повезло: «попался следователь НКВД, настоящий подонок, который осудил прадеда на десять лет лагерей, где он и сгинул». Для молодого человека момент присутствия на месте одного из многочисленных лагерей ГУЛАГа – это повод вспомнить о несправедливости судьбы его родственника, но не возможность понять масштаб преступления государства перед собственным народом. Поэтому он с недоумением воспринимает нынешние работы волонтеров по мемориализации бывшей зоны и их разговоры о массовости государственного террора: «А государство-то здесь причём? Виноват лишь следователь. А при советской власти многое было хорошо. К тому же мы войну выиграли». Неспособность или нежелание россиян критично осмысливать исторические процессы, идти дальше понимания личной или семейной трагедии приводит к тому, что мифы о непогрешимости государства, необходимости его всевластия в периоды смут и кризисов по-прежнему процветают. Что, к сожалению, иногда приводит к печальным результатам (тут нелишне вспомнить историю недавнего телешоу «Имя России»).

И, наконец, третий момент – пассивность памяти. Россияне помнят о самом факте государственного террора, воспринимают в целом весь тот негатив, его сопровождавший, но не готовы, не хотят или не могут сделать реальные шаги по формированию нового, независимого взгляда на него и преодолевать последствия трагичного прошлого. После интервьюирования большинства людей складывается ощущение, что эти страницы прошлого воспринимаются ими исключительно как древняя история, имеющая самые отдалённые связи с современностью. Максимум на что способны сейчас россияне – это отправить запрос о репрессированных родственниках или посетить музей, где освящается эта тема. Да и то, если он есть. С таким состоянием вещей, разумеется, трудно преодолеть и фрагментарность памяти, её перенасыщенность мифами и сам стереотип истории террора только как памяти о жертвах.

Но может быть, спросите вы, это вообще касается любых страниц истории и это национальная черта россиян, вот так «пассивно помнить»? Ничуть. Позитивным примером может послужить 9 мая. Когда большинство наших сограждан воспринимает Победу как часть себя, мы увидим их поступки, характеризующих активную память и практическую работу лозунга «Никто не забыт и ничто не забыто». Это и массовое привязывание георгиевских ленточек, и акции памяти на военных кладбищах, и розыски пропавших воинов на многочисленных сайтах, и увеличение числа волонтёров в поисковых отрядах, и многое другое. Это общественное движение. Да, пусть и с большой поддержкой и под нажимом государства, но движение обычных граждан, которым эта тема небезразлична. Это память, которая толкает человека на соучастие в процессе сохранения памяти, в преумножении информации, в привнесении новых смыслов. Это активная память. Память же о государственном терроре воспринимается как события, произошедшие при царе Горохе и «слава Богу, меня они не коснулись ни тогда, ни сегодня». А поскольку это было давно, задаётся вопросом обыватель, то что тут может быть интересного? Что я тут могу сделать?

Примечательным для меня было интервью, взятое в посёлке Центральный, рядом с общественным музеем при колонии ИТК-35 (бывшая политзона «Пермь-35» (3)). «В этом же музее одно старьё» – говорит одна из местных жительниц. «Кто ж туда что-то путное понёсёт? Баловство одно». Комментарии, как говорится, излишни.

Что же нам со всем этим делать? Разумеется, продолжать работать. Только, как мне кажется, необходимо сменить акценты. По крайней мере, тем, кто это ещё не осознал и не сделал. Преодоление фрагментарности памяти россиян должно идти по самым разным направлениям и каналам. И, кстати, последних должно быть больше, значительно больше. В наших публикациях и выступлениях всегда должна присутствовать тесная взаимосвязь истории депортаций, коллективизации, «Большого террора» и ГУЛАГа. Должны быть возможности получения объективной и полной информации о самых разных аспектах государственного террора, начиная от его идеологии и заканчивая описанием повседневной жизни советского человека. Это будет постепенно избавлять россиян от необходимости заменять своё незнание истории и «пустоты» памяти мифами, идеологизированным представлением прошлого.

Надо упорно проводить мысль о вине государства перед гражданами, настаивать на юридической и правовой оценке советского периода и массовых политических репрессий. При этом добиваться, чтобы количество жертв не превращалось бы в сухую статистику, а становилось весомым, живым и непреложным фактом того, во что превращается страна, если власть становится абсолютно неподконтрольной обществу, а идеология «большинства», государства довлеет над всеми сферами жизни. Если угодно, мы должны подводить людей к простому выводу, который прямо следует из знакомства с темой политических репрессий и напрямую касается сегодняшних реалий: государства должно быть меньше! В нашем сознании, в нашей повседневной жизни, в решении возникающих проблем, при взаимодействии с другими институтами. Там, где государства меньше, там мы, граждане, имеем больше возможностей его контролировать, относимся к нему как к одному из возможных сервисов, там вообще меньше страхов перед этим Драконом.

И, наконец, у нас должны появиться (мы должны их придумать, изобрести, предложить) самые разнообразные возможности для активного включения граждан в сохранение этой памяти. Начиная с чисто символических (зажечь свечу 30 октября, в День памяти жертв политических репрессий) и заканчивая участием в масштабных проектах – открытием музеев и памятников. Эта история должна стать частью личной, внутренней культуры человека, его мировоззрения. И только тогда можно будет говорить о том, что в россиянах присутствует прививка от повторения тоталитаризма. Сейчас же её нет.

Конечно, это очень трудная, отчаянно тяжёлая работа. Иногда даже без шанса достигнуть хоть какого-то успеха, положительного сдвига. Но ведь то, первое поколение мемориальцев, политиков и просто активных граждан России конца 1980-х и всех 1990-х годов, сделало эту колоссальную работу по внедрению в сознание и память страны самого факта, что массовые политические репрессии были и нам надо с этим жить, и над этим работать! Им было тяжелее. Тоталитарная идеология была так сильна, что её шлейф мы ощущаем и по сей день. Они же приняли этот исторический вызов и совершили (и продолжают совершать) свой подвиг. Значит, это можем сделать и мы. Те, кто идут за ними. Это вызов уже нашему поколению, молодых мемориальцев. Вызов, от которого нам нельзя отказаться. Если, конечно, мы хотим жить в этой стране по чести и совести.

-------------------------------------------------------

(1) Мемориальный музей истории политических репрессий «Пермь-36» (деревня Кучино Чусовского района Пермского края) – единственный на всём бывшем пространстве Советского Союза музей, строящийся на базе бывшей исправительно-трудовой колонии. Зона действовала с 1946 по 1987 гг.

(2) Отдельный лагерный пункт №1 Понышского исправительно-трудового лагеря, а затем ИТК №10 (урочище Створ Чусовского района Пермского края). С 1946 по 1952 год имел статус лагеря «для принудительных каторжных работ». Основу контингента составляли осуждённые по 58-ой статье УК РФ.

(3) Отдельный лагерный пункт №3 Понышского исправительно-трудового лагеря, а затем ИТК №10 (посёлок Центральный Чусовского района Пермского края). В начале 1970-х годов преобразован в отдельную колонию ВС-389/35 («Пермь-35»), после чего существовал до начала 1990-х годов как политический, для содержания осуждённых за государственные преступления. Колония действует до сих пор.