«Stand up and fight!» – гласно, напорно раскатилось по спальне, разметало зоревой сон волонтёров. «Пошёл ты!…», - помыслила спальня на четырёх, мало трёх, языках, но ни слова, ни фака не выдавила в прозрачную рассветную зяблость. Только пружины кроватные укорно проскрипели. Координатор лагеря, кум из блатных, Андрей Калих, коему неусыпные заботы усугубили природно пророческие черты, раззявил было варежку другоряд; да уж вставали: зевали, почёсывались, глядели ошалело.

Казанцев тоже ожил в своём углу, забарахтался в спальнике заплатанном, выпростал лохматую голову. Своё законное право на пружинную койку он продал в первый же день за право вписки америкосам, бундесам и прочей лагерной придурне, и спал теперь в углу на пенопропиленовом коврике, да ему эдак-то было и не привыкать спать.

Покуда можно было ещё оттянуть, отлежать неубежный подъём, Роман Сергеич вполсна озирал шевеление мужской спальни, хотя знал и так по опыту лагерному, что да как бывает при побудке. Бывший курсант ВКИУ и одноклассник Казанцева, без пяти минут офицер-ракетчик Макс ласкательно шлифовал свой убережённый от шмонов нож, словно именно его готовил разрушительно метнуть через океан, в столицу вероятного противника. Рядом с ним и собственно вероятный противник, американский спортсмен, блюзмен и плейбой Крис, безмятежно дрых, как продрыхнет когда-нибудь и вероломную максову атаку. Ошую от них наш почти, в прошлом социалистический немец Тим, умеющий взбрасывать руку в салюте в ответ на пионерское приветствие « Seit Bereit !», набивал вишнёвую трубку собственным табачным миксом. Да и прочие обитатели спальни помалу зажили, заколобродили, загалдели. Пришла унылая пора подыматься и Казанцеву.

Умывались, плескаясь и бодрясь, хотя кой-кто и поминал втихомолку недобрым факом вчерашнюю местную бражку, питую в подсобке, втайне от строгого лагерного начальства. По коридору второго этажа, через раздевалку, потянулись в столовую. Завтракали споро, хотя и без спешности. Завтрак для волонтёра – зарядка на весь нескончаемый трудовой будень. Только лишь четыре раза за день для себя живёт волонтёр, кроме сна – за завтраком, обедом и ужином; да ещё поздно вечером, когда слепнет в чусовских потьмах неусыпное око лагерного начальства, а в кухнях, подсобках и тенистых детсадовских беседках вкусно позвякивает да булькает. Но до того благословенного для всякого волонтёра сумеречного часа лежал перед Романом Сергеичем ещё весь долгий лагерный день…

Кумы лагерные пригоняли волонтёров на остановку всегда минута в минуту, хотя факинбас из Чусового опаздывал, бывало, и на полчаса. На коричневый дерматин его сидений серой, с лёгкой ржой, пыли наметало в окна за всю дорогу от Чусового до Копально с палец толщиной. А от Копально до Кучино засыпало ею волонтёров невпросвет. Мела пылевая метель во все пределы салона, и лишь подходя к самой рабочей Зоне этап пообтрясался и разглядеть доступно было, кто чей. Хотя и на этом этапе ещё иноземцев выдавало пока невнятие понятий. Ведь ещё на остановке в Кучино, не желая портить отношения с капризной Европой, говорил А.М.Калих гордой ирландке: мол, дай ты мне по-хорошему, девушка, свой здоровый рюкзак, тебя из-за него отсюда не видать, как твой остров из-за Британского… Не дала гордая девка начальнику свой рюкзак. Насильно овладел Александр Михалыч этим рюкзаком, и, овладев, поучал добродушно: привыкай, мол, молодица, здесь те не Европа… Оно и правда что – Европой на Чусовой и близко не пахло.

На рабочей Зоне этап развели по работам. Работа Роман Сергеичу досталась сегодня почти что блатная, не пыльная. Точнее, пыльная, но не тяжкая. Вернее так: пыльная и тяжкая, но не утомная. Короче, попал Казанцев в бригаду грузчиков. Грузить бригаде привелось всякий мусор строительный, то есть – ломаный: всё, что чекисты бульдозерами на Зоне порушили и к стенке барака сгребли. Казанцеву даже представилось было, что бульдозер надо было бы поместить на советский герб вместо архаичного серпа или там молота, как символ технического и интеллектуального апогея советской эпохи, но тут как раз и притарахтел собственно бульдозер с прицепом, в который бригада почала швырять пригодные в любом дачном хозяйстве артефакты тоталитарной истории: кирпичи, доски, мотки колючки, окаменелые шматки раствора, осколки шлакоблоков… Споро пошла работа. Раствор! Шлакоблок! Раствор! Шлакоблок! Глядишь, и прицеп с горкой заполнился.

До свалки и назад бульдозер мотался минут двадцать с лишком. Тут-то бы и насладиться Казанцеву сладким бездельем, тут-то бы и дремота с перекуром… Да дурная голова, как дурное начальство – не даёт покою ногам волонтёра. И то: рядышком, на периметре бывшей запретки, работали корешки Романа Сергеича ещё по археологическим таёжным партиям, рубили наотмашь жёсткий кустарник: был там и Витёк Новосёлов, да и сам кум Андрей Калих махал лихо лопатой отточенной, и уж невмочно было Казанцеву усидеть на месте, тоже лопату взял. За трёпом и байками и работа будто бы легче, да и время летит быстрее, вот и бульдозер снова-здорово порожний катит.

На второй перерыв смотался Роман Сергеич и в самый барак: там женская бригада стены штукатурила. И здесь нашлись у Казанцева давешние экспедиционные зазнобы: Оля Погонина, Лена Сосова, Маша Ерош… Как девонькам не пособить, когда не делом, то хотя бы вниманием: стремянку подержать, скаламбурить чего, а то и мастерок, кельмочку поправить. Бабоньке нашей не много надо, не то что, к примеру, не нашей, рассуждал Роман Сергеич, слушая вполуха нерусский выговор Андреа – не Калиха, но тоже начальничка, своего законного бригадира, англичанки «с блямбой в носу», как говаривал Александр Михалыч, не знавший неублажного для нашенского уха заморского слова «пирсинг».

Андреа, умевшая по-русски выражать всё почти, что лежит в пределах нормативной нашей русопятской лексики, желала знать, ф какой пригаде рапотает Казанцефф: грузит прицеп, рупит кусты или тержит стремьянка, потому что получается… как это… пардак! Казанцефф же, в свою очередь, хотел бы знать, плохо ли он грузит упомянутый прицеп, и (следовал незнакомый чопорной англичанке глагол) ли леди бригадира, где он проводит свободное время, а также напоминал олд рашен традишен гоняться сразу за двумя зайцами, что гуманно, ибо безрезультатно, а британские толстосумы всех лис почти на своём острове истребили, и вообще, в чужой монастырь со своим уставом не ходят даже протестанты. Отшив спесивую англичанку, Роман Сергеич глянул на небо: солнышко жарко плавало в зените, близился обед.

Обедали в пыльной мураве, близ руин склада, сухпаем. Сегодня давали по банке горбуши в масле на двоих, хлеба было вдосталь, и волонтёры роскошествовали. Поев, раскидывались в травяной июльской жухлости, закуривали, сыпали привычно смехуёчками. Понимающие русский иноземцы тоже дипломатично изображали как бы улыбки, лишь американцы нервно вздрагивали, когда слышали об участи негров в голодной Сибири, которые вешаются с тоски на вышитых полотенцах, присланных из Житомира.

Пополудни расплелись по рабочим местам, даже та бригада, что должна была гудрон класть на крыше склада за Зоной, хотя гудрономешалка простаивала с утра: вольный рабочий запил, как видно, всерьёз. « It ' s old Russian tradition » – привычно объяснили пытавшимся бунтовать волонтёрам-трудоголикам, и те привычно смирялись. Бригаде этой вообще не везло: крыша была шиферная, и бригада, укомплектованная иностранцами, пошла было в отказники, требуя респираторы для работы с асбестом. Когда через пару недель подвезли-таки респираторы, чистоплюи уже бегали по асбесту босиком, и зелёные намордники так и провалялись в каком-то углу до конца смены. Иноземцы в России бойчее всего перенимают отечественный пофигизм.

По пути домой этап, как всегда, растянулся. Кто удержался понырять, поплескаться в Чусовой, кто как бы ненароком завернул в продуктовый ларёк, да и поспешать было поди некуда: до ужина оставалось минут двадцать. Ужин волонтёрский нетороплив и благостен. Окончены дневные труды, и над деревней Копально, да и над всей штилевой в этот час рекой Чусовой расцвела уж багряная вечерняя заря. После ужина намечалась лекция. Сам Шмыров, начальник лагеря, пугал собравшихся ужасами тоталитаризма и невыносимым бытом заключённых. Потрясённые иностранцы пучили глаза и качали головами. Русские, в основном, зевали. Они уже всё проходили. Кто по книжкам, а кто – и так. Смеркалось.

В укромной кухне первого этажа Макс Братилов устроил тайный офицерский сабантуй. «Буря и натиск» – вот девиз скоротечных курсантских попоек. «Кружки на базу!» – зычно требовал Макс, и иноземцы, давясь водкой, ещё клубящейся где-то в диафрагме, торопливо подставляли свою эмалированую тару под бутылку, уже наклоняемую грозно белокурой бестией. «За дружбу народов!» – провозглашал будущий ракетчик, поднимая стакан бестрепетной рукой, которой предстояло вскоре лечь на пульт пусковой установки. Иноземцы испуганно глотали палёную гадость. К концу второй бутылки в ближних кустах объявилась и гитара. Роман Сергеич исполнял для иноземцев Башлачёва. Нещадно, наотмашь раскрывал им загадочную русскую душу. А те уж загадкой сей ещё третьего дня невпродых сыты были. Многих тошнило.

Засыпал Казанцев хмельной и вполне довольный. Уходящий день уродился не Бог весть какой, да и не ждал он многого от сего дня. Таких дней была в жизни Романа Сергеича всего-то без году неделя. Да без таких-то вот дней не держится волонтёрство. Ни «Мемориал».

Ни вся история наша.

Прощальное посвящение иностранным волонтёрам лагеря «Пермь-36» сезона 1995 года, написанное при отъезде с ж/д станции г. Чусового

Old Russian tradition

- Этот город скользит и меняет названья,

Этот адрес давно кто-то тщательно стёр…

А. Башлачёв

«Абсолютный вахтёр»

 Вот уж фиг!… Впрочем, смысл объясню сей строки – вы,
Очевидно, не в курсе: уж так повелось,
Что у нас никогда не сжигают архивы,
Соблюдая традишен – олд рашен. Авось.

Дело не в Кей Джи Би, устоявшем средь бурь – мы
Оптимисты пока. Но, как фишку не кинь –
Здесь, в России – всегда переполнены тюрьмы.
It's old Russian tradition. No comments. Аминь.

Ибо рашен традишен суть – не зарекаться
От тюрьмы, от сумы и от смены властей;
За любую решётку здесь будут стекаться
Урки разных мастей изо всех волостей.

Кто я? Каменщик, каменщик в фартуке белом.
Не масон, не прораб из безвестного СМУ…
Что я строю? Молчу, не моё это дело,
Хотя подозреваю, что строю тюрьму.

Здесь по нарам ЗеКа – как в соку иваси, и,
Честно, – им наплевать на заезжих друзей.
Но, тюрьму возводя на просторах России –
Глупо думать, что строишь всего лишь музей…

13 июля 1995 года